День первый.

1.
Плюшевый медведь

Это история о том, как мы продали телевизор – вернее, не как, а почему.
Лили часто зависала перед телевизором на девятичасовых новостях, тех, которые утром и которые вечером. Легко запомнить – в девять и в девять.
Мы подарили ей плюшевого мишку на день рожденья; разумеется, Лили назвала его славным именем Тедди, повязала на шею синий бантичек и сделала постоянным участником своих нехитрых детских развлечений. Тедди летал с ней в космос на ракете, сконструированной из кресла и двух подушек, ходил в Общественный центр на выставку фигурок из шоколада (и вместе с Лили заработал диатез от переизбытка сладкого, только игрушечный); он вкушал вместе с ней завтраки, обеды и ужины, и даже няня сообразила, что уговорить эту девицу на манную кашу будет гораздо проще, если сказать: «Смотри-ка, а Тедди нравится эта каша!»
Примерно раз в неделю Тедди приходилось отстирывать – от ореховой пасты, от манной каши, от рождественского пудинга; летом – от земли и травы (медвежонок любил поиграть на свежем воздухе), короче, от всего того, в чем были перемазаны и платьица Лил.
Я пророчил медвежонку долгую жизнь, но его судьбу решили девятичасовые новости.
Как-то после работы я и Джил зависли в кухне за партией в скрэббл; Лили в такое время обычно тихо-мирно наблюдает мультики, но вдруг мы услышали из ее комнаты громкое и радостное: «Бум!» Мало ли, подумали мы, во что она там играет, но потом заглянули посмотреть.
По всей комнате были разбросаны какие-то белые комочки, вроде ваты. Некоторые еще и кружились в воздухе – кажется, Лили тут радостно разбрасывала конфетти, только из чего оно было накромсано, мы с Джен поняли не сразу. Пока я не наступил на коричневый глаз-пуговку.
- Лил… - ошарашено спросила жена. глядя на обрывки плюша. – А что случилось с Тедди?
- Он ехал в метро, мамочка, - весело сообщила дочка, - а потом – бум! И поезд взорвался!
На следующий же день я разместил объявление о продаже; через три дня парень с ирокезом забрал его у нас - надеюсь, чтобы разобрать на детали.

2.
Заколка

… потому что он любил, когда она распускала волосы, не заплетала свою обычную косу – соломенная змея вьется между торчащих лопаток; любил, когда бледное золото – по плечам, можно вдыхать, перебирать пальцами, любоваться. Можно разглядеть веснушки на коже, там, в просветах между прядями, падающими на грудь, можно отодвигать эти пряди, чтобы разглядеть что-нибудь еще.
В распущенных волосах было что-то… свое, домашнее. Когда они выходили в город, Марийка косу не расплетала. Ему нравилось думать, что таким образом она, ну, ставит некие рамки между собой и городом, другими людьми. А ему – вроде как доверяет. рассыпает по плечам спелую пшеницу.
Ее волосы пахли спелой пшеницей.
Все, что она оставила, когда сбежала – платье, которое он целовал-целовал-целовал, но она так и не вернулась, колдовство не сработало, - и заколку из кости, в форме птичьего клюва. Журавль или, может, цапля.
Почему такая мелочь, спрашивал он себя. Почему платье, почему заколка. Это были его подарки. Как она там сейчас, где она?.. Ходит с распущенными волосами, раз ей нечем заколоть косу?
Бедная моя, бедная.
Если б она могла, она бы ему, конечно, ответила.
Потому что он любил, когда она распускала волосы...

3.
Кисточка

Он был кистью –
он впитывал краску и брызгал на лист,
он выводил обманчиво-тонкие линии.
Он заполнял собой
пустое пространство от края листа до края.
Он был водой и небом,
лесом и полей,
цветком в руке у обычной сельской девчонки,
чья кожа, как мед, обласкана летним солнцем.
Он был светом и тенью
на белой-белой бумаге.

Бумагой была – она.

День второй.

1.

Для маленькой Мии в мире так много боли, что непонятно, как же ее терпеть – она уже может делать себе уколы, она уже знает, что значит слово «смерть». Ее учителю, лет, должно быть, за сорок… а приглядишься – пожалуй, и все пятьдесят. Он обещает Мие, что очень скоро сюда приедет за ней ее новый брат.
Брат оказался на пару лет ее старше, черные волосы, мрачный тяжелый взгляд. Мие с ним наедине оставаться страшно, чему этот мальчик, кажется, очень рад. Учитель клянется, что завтра будут уроки, с рассвета до самого-самого дотемна. Мия вдруг вспоминает, что быть одинокой - не так уж плохо… но больше она не одна.

"Знаешь", он говорил иногда ночами,
"все это к лучшему. Скоро и ты поймешь."
Они в итоге всему научились сами,
но от такой науки бросает в дрожь.

Взрослая Мия терпит боль на отлично. Ложится, снимает одежду – ну что, начнешь?
В тонких пальцах у брата уже привычно взрезает кожу длинный и острый нож.

2.

- А теперь, - сказал господин Мориц, - рубите.
Парни недоуменно посмотрели на него – мол, как так? Она же живая, шевелится. В принципе, господина Морица удивило то, что они не спросили ничего вслух, потому что это был именно тот этап работы, на котором подельники начинали возмущаться. Даже вспоминали о каких-то общечеловеческих ценностях и взывали к здравому смыслу.
Ну, смысл смыслом, а звонкая монета, она иногда творит настоящие чудеса.
- Может, – предложил один, - ее… не знаю… дать ей что-нибудь? Чтоб отрубилась?
- «Отрубилась», ну да, - хмыкнул господин Мориц. – Недурная игра слов.
Кроме него, каламбура никто не оценил. Кажется, даже сам его автор.
- Я так понимаю, что вы отказываетесь? – на всякий случай уточнил господин Мориц. Поглядел на часы – еще десять минут, и он начнет опаздывать на ужин, а Эльма этого не любит.
- Да это, как бы… очень уж негуманно, - высказался наконец тот, у кого был топор.
Господин Мориц вздохнул.
- Я предполагал такое развитие событий. В принципе, распоряжения, поступившие мне сегодня, не столь строги, и расторгать нашу сделку окончательно и бесповоротно, пожалуй, необязательно. Отдайте мне топор. Ну-ну, не стоит нервничать, никто не собирается им воспользоваться. Скажите-ка, у вас крепкие руки?
- Ну да… да… - забурчали парни. Конечно; посмел бы кто из них сказать: «нет»!
- Тогда просто ломайте.
В этот раз их замешательство длилось всего с минуту. Они переглянулись. Потом один ухватился за стянутые веревкой крылья, потянул одно в сторону…
Господин Мориц деликатно отвернулся. Чуть поморщился, когда раздался хруст. Слава богу, что вставили кляп, иначе стоял бы такой крик... говорят, они кричат пронзительно, почти как чайки.
- Отлично, - сказал он, снова поглядев на часы, – мадам будет довольна. Конечно, перебитые крылья – это не совсем то же, что обрезанные крылья. Но смотрится тоже неплохо. Клиент не столь притязателен. И, знаете, я, кажется, успеваю на ужин.
Все складывалось как нельзя лучше.

3.

Даниэль стряхнул с манжеты невидимую пылинку, потом поддернул рукава вверх, так что стали видны покрытые татуировкой запястья, и деловым тоном заявил:
- Это был успех. Полный, абсолютный, окончательный. Обжалованию не подлежит. Знаешь, в первую минуту, когда я вышел, и весь этот свет в глаза, и люди так смотрят… По-моему, даже лет семь назад, когда моя труппа была как бы в расцвете своей творческой карьеры – так вот, даже тогда никто так на меня не смотрел. Я-то верил, что мы знамениты – вот уж дудки, это теперь мы будем знамениты! Слушай, - он щелкнул пальцами, - вот этот номер с бокалами, это было нечто. Я серьезно слышал, кто-то в зале визжал! А вот хрена им, я ни один бокал не разбил! М-м-м, это было… легендарно, - Даниэль крутанулся на каблуках, - и завтра тут только и разговоров будет, что обо мне. И о тебе, конечно, тоже, потому что твой танец был, в общем-то, совсем неплох, но, сама понимаешь, фокусники всегда вне конкуренции. Знаешь, я тут подумал – а ведь на этом можно будет сделать неплохие деньги! Возьму тебя своей очаровательной ассистенткой, будешь носить короткие платья, рюшечки-бантики, ажурные чулочки, - он фыркнул, до того ему самому сделалось смешно. – Нет, серьезно. Нарисуем плакатов, расклеим по городу – я ведь вполне прилично рисую; что-то в духе «приходите на наше чудесное представление», и я им выдаю что-нибудь невообразимое, и… эй! Ты следишь за моей мыслью?
- Знаешь что, - сказала она, разглядывая свои ногти, - я так думаю, ты сегодня спишь один.

А почему не в заааписях?) комменты-то куда строчить?)

Зелли, Прям сюда) я просто подумал, что если в записях, это будет совсем уж спам, причём в свой же дайръ))

День третий (слегка опоздавший)


1.

Они забеспокоились утром – вечер был веселый, хмельной, вся одежда пропахла дымом от костра, и половина фляг безнадежно опустела. Кто-то говорил вчера, конечно, что радоваться слишком рано, а дня через два-три, мол, будет видно, стоило путешествие того или нет. И вот, пожалуйста. Они проснулись и обнаружили, что вокруг – лес. Глухая непролазная чаща, стволы до самого неба, так что на самом верху листва кажется черной. Нет, погодите-ка, еще раз о небе – да его же вообще не видно! Деревья сплели свои ветки у самых верхушек, не прорваться даже птицам. Корни торчат из-под земли назойливой помехой, непременно уцепятся за ноги, стоит сделать хоть шаг. Утро совсем не кажется утром, потому что в такую глушь, где они вдруг оказались, совсем не проникает солнечный свет.
Вчера здесь была равнина. Они заночевали у подножия небольшого холма. Поставили палатку. Они были уверены, что даже после пары-тройки оприходованных фляжек без труда вспомнят, где север, где юг.
На деревьях, выросших здесь за одну ночь, даже мха не росло.
Что тут скажешь? «Крысоловка» не зря получила свое прозвище. Они теперь не искатели приключений, не следопыты, а маленькие глупые крысята.
Что-то щелкает в ветках. Крысоловка захлопывается.

2.
- Мне было шестнадцать, - пожал плечами Лассе, - я вообще не понимал, что творю. Тогда мне казалось, что это… как бы сформулировать поточней… это крайне опасно и крайне увлекательно. На вылазку в эти места ребят из Хоргена обычно побуждают совершенно дурацкие причины – хочется притащить что-нибудь оттуда и красоваться потом перед девчонками. А меня девчонки интересовали куда меньше, чем Крысоловка…
Итак, этому долговязому рыжему парню с неприлично загорелой кожей, сейчас почти тридцать, а тогда было шестнадцать. Тогда его не интересовали девчонки, а интересовали Ничейные Земли, да и сейчас в этом плане мало что изменилось. Тогда его главным страхом были ядовитые змеи, которые водились в пустоши в бессчетном количестве. Сейчас… а чего он сейчас боится?
Пальцы на его руках унизаны перстнями. Это странные украшения – ни драгоценных камней, ни дорогих металлов. Кольцо на левом указательном выточено из кости, а кость – принадлежала когда-то непонятной чешуйчатой твари, которую Лассе разделал ножом во время второй вылазки. На среднем – деревянное, с выжженным символом: три волны в круге. Это старый герб Хоргена; на новом уже совершенно другая штуковина. На безымянном пальце правой руки – фиолетовый камень, оправленный в поддельное серебро.
Подарок от Крысоловки.
Ему было шестнадцать, и он безнадежно заблудился. Он помнил, что в прошлый раз где-то в этих местах была дорога, но теперь ее и след простыл. Оставалось идти туда, куда несут ноги, а вынесли они его на берег ручья.
Сразу захотелось пить, но пить здесь было нельзя. Это с равным успехом могла оказаться и кристально чистая вода, и смертельно ядовитая. Как змеи в пустоши. Лассе решил даже не умываться, просто отдохнуть рядом, полюбоваться отражением облаков на глади-зеркале… и отпрянул в изумлении. Не было отражения. Ни облаков, ни солнца, даже его обалдевшей физиономии не было – вода ничего не отражала, на поверхности ее не наблюдалось ни единого блика, да и течения в ручье, кажется, не было.
«Мертвая вода», подумал Лассе. А потом заметил, что на дне – только руку протянуть! – лежит камень. Темно-фиолетовый, с искорками внутри. И, напрочь забыв об опасности, он опустил руку (холодом обожгло), сгреб пальцами этот камень вместе с песком и вытащил. Вода в ручье стала мутной.
Что было потом? Он нашел дорогу и выбрел в итоге к пустоши, а в Хоргене нашел ювелира и заказал оправу на кое-как скопленные за последний год деньги. Он пообещал себе не соваться в Крысоловку ближайший месяц, но нарушил это обещание, как нарушит великое множество подобных.
А что сейчас? Ему почти тридцать, у него такие же рыжие волосы, но если спросить, чего он боится, он не ответит.
Но сначала – украдкой взглянет на правую руку.

3.
Они продирались сквозь кустарники уже битый час. Одежда в клочья, лица и руки в глубоких царапинах. Грязь под ногтями, пот заливает глаза; каждому хочется заорать в небо – да какого черта мы сюда приперлись?! Неизвестно, услышит или их небо, поскольку неба отсюда не видно. Наверное, поэтому никто ничего не кричал.
Если бы они были не такими храбрыми, они не приносили бы этой клятвы – не бросать друг друга, что бы ни случилось. Если бы они были не такими глупыми, они бы тоже не приносили этой клятвы. Бросать, давно было пора бросать, и бежать куда глаза глядят. В этом случае мог появиться ничтожный шанс…
Потом кусты наконец закончились, и раздвинув изодранными руками последние ветки, они увидели сияние. Золотистое облако, пульсирующее и полупрозрачное, заволокло поляну; сквозь него с трудом можно было разглядеть дорогу – несомненно, ведущую к пустоши.
Кто-то один сказал нерешительно:
- Ну, чего смотрите? Пошли…
«Пошли?»
Но после того, как один сделал шаг вперед, другие уже не могли остаться. Один за другим они вошли в золотое облако, и дорога повела их вперед, к пустоши, к дому, к родным и любимым, которые очень ждут.
Когда золотистый туман рассеялся, за ним не было ни поляны, ни людей, ни дороги, - сплошной колючий кустарник.

День четвертый.

1.

Вы не слышали про святого,
про святого из Альбукерке,
что лечить мог одной ладонью,
а другой – налагать проклятья?
Мы встречались с ним в Сарагосе,
он был бос и одет в лохмотья,
я тогда еще видел краски,
я тогда различал все лица.
Он сказал, что бродить по свету
мне уж хватит – пора остаться
там, где бьется о камни море,
там, где сыплются в море звезды.
Он сказал – стоит мне увидеть,
как узнаю я это место,
как я сам захочу остаться.
Почему же я не послушал?
Он в своей руке мою руку
крепко сжал, а потом простился.
Я тогда ничего не понял,
я подумал – пошел он к черту.
Но теперь вспоминаю часто
я святого из Альбукерке,
вспоминаю – какой ладонью
он пожал тогда мою руку?

2.
Клеймо на скулу – это придумали уже потом, когда поток желающих предать себя в руки служителям матери-Церкви превысил все ожидания. Сначала отметку ставили куда придется, но обязательно на лицо. Только через полгода ввели стандарт, объяснив это тем, что знак на щеке сложно прикрыть волосами, или какой-нибудь повязкой, или чем бы то ни было. К тому же, клеймо величиной с монету.
Ей досталось по полной, когда она пришла сдаваться. Бритая наголо, худая, татуировки по всему телу. Одна из первых…
- Помилование? Такой, как она?! – возмущались рядовые инквизиторы. – Да она же олицетворяет все, против чего мы боремся!
Но, как ни странно, она проявила удивительную сговорчивость. Назвала некоторые имена, раскрыла некоторые ритуалы, помогла инквизиции в одном деликатном расследовании. Ее не стали пытать, даже не угрожали растворением. Отправили в монастырь на время, пока не утихнут волнения и беспорядки.
Отправили – с клеймом на лбу.
Она не стала его прятать, даже когда волосы отросли.

3.
Они сидят – Двуликая, Воровка и Сказочник, - в душном вагоне, окна открыты, но это не спасает. Холодный воздух гуляет где-то наверху, его можно коснуться, только если вытянуть руку. Рядом с ними никого нет. Наверное, всем остальным кажется, что в этом ряду просто на две скамьи меньше. Или – что на ней спит какой-нибудь оборванец.
- Эй, - говорит Воровка, пропуская сквозь пальцы ломкие пряди волос, - расскажи-ка нам что-нибудь. Расскажи сказку.
И пусть она произносит эти слова, не поднимая глаз, а собеседников у нее трое, они прекрасно понимают, к кому обращена просьба.
Сказочник усмехается – руки в браслетах по локоть, жилетка на голое тело, темные очки в пол-лица. В обмен на какую сказку ты получил эти вещи?
- Слушайте, - говорит он. – Я слышал, сегодня поднимется сильный ветер, а ветер несет с собой не только запах рыбы с площадного базара и цветочные лепестки из садов провинций. Ветер принесет с собой тучу – настоящую грозовую тучу! Помнишь, Воровка, тот дождь весной, когда солнце колотилось в окна вместе с дождевыми каплями? – он постучал по стеклу кончиками пальцев. – Вот такой был звук, а мы сидели в комнате Учителя и слушали историю о том, чего не видят обычные люди… Двуликая, посмотри - видишь, туча уже идет? Вон там, на горизонте – видишь?
И она увидела. Потому что очень захотела увидеть, а значит – поверила Сказочнику.
А значит – сбылось.

День пятый

1.
Когда они вернулись — герои разведки, не раз помянутые своими и чужими, то добрым, то недобрым словом, - вопросы вызвало не то, как они умудрились продержаться в том квадрате, не то, что стало с предыдущим отрядом, а откуда у них этот пес. В принципе, ответы на все эти вопросы в чем-то пересекались.
Сначала его хотели забрать в Центр для исследований. Даже не нужно было оформлять документы — ошейника он, понятное дело, не носил, а значит, был ничейный. И тогда они сказали Марии — мы его забираем. Ожидали сопротивления, криков, может, даже слез. Не дождались.
- Попробуйте, - фыркнула она.
И у них, разумеется, ничего не вышло.
А ошейники она ему потом купила. Три штуки, из самой лучшей кожи.

2.
- Ты, может, и в прозрачную кошку поверил? - смеялись дети. - И в глиняное чучело, которое по степи бродит, тоже поверил? Вот глупый — а еще говорят, что врач...
Смеялись и убегали.
Сколько он себя помнил, дети в этом городе вели себя странно. То совсем как взрослые, то хуже грудных младенцев. Особенно его раздражало то, что невозможно было понять, когда дети шутят, а когда говорят серьезно.
Голова от них болела еще хуже, чем от здешнего воздуха. Это, говорили, из-за травы — цветет, пахнет. Сердцу тяжело, голове тоже.
По вечерам он приходил к пятому складу, давно заколоченному, опускался на одно колено и тихонько звал:
- Кис-кис-кис, - шепотом, все звал и звал, пока в ладонь не тыкался мокрый невидимый нос.
Прозрачная кошка любила, когда ее чесали за ушком.

3.
В целом их жизнь была прекрасна, не на что жаловаться: регулярное питание, тепло и светло, приятная компания себе подобных. Девочки-лаборантки любили иногда вытащить кого-нибудь из клетки и посадить себе на плечо; можно было ползать туда-сюда, вдыхать незнакомый запах, щекотаться усами. Никто не стучал пальцем по стеклу, заставляя проснуться в самый неподходящий момент. Это же не зоопарк какой-нибудь, а серьезное научное учреждение.
Правда, иногда в клетку опускалась кисточка — раз-два, и у нескольких между ушами яркая фиолетовая отметина. Это значило, что завтра тебя заберут и ты больше никогда, никогда, никогда...
Постепенно они даже стали видеть в этом некое божественное провидение.